Нелегко найти человека, равнодушно относящегося к готическому искусству. Кто-то восхищается грандиозным величием рвущихся в небеса соборов – визитных карточек готического искусства, - кого-то ужасает их давящий монументализм, но остаться равнодушным – такое небрежение к себе готика вряд ли позволит. Пожалуй, ни один из художественных стилей не привлекал такого пристального внимания, какого удостоилось готическое искусство. Готика зачаровывает, притягивает своей таинственной мистикой. Это не просто искусство, это – целое мировоззрение, это – громадный философско-эстетический пласт европейской культуры, влияние которого ощущается и по сию пору как в различных видах искусства, так и в концепциях тех или иных мыслителей. Готический собор как художественное явление имеет настолько потрясающее воздействие, что, волей-неволей, ощущаешь в нем некое живое существо, молчаливое и, в то же время, подспудно влияющее на сознание человека. Проникая в атмосферу готического храма, погружаешься в безбрежный океан мистических образов, носишься по нему, как утлое суденышко, вырывая из его волн отдельные фрагменты космической мозаики, и дай Бог, чтобы по этим крупицам ты смог составить истинную картину готического миропонимания, а сделать это не так просто. Сложно не поддаться буре чувств, сиюминутному настроению, интимному, личному переживанию, сложно не опьяниться, не впасть в некоторое безумие от колоссально-безбрежного мира, который провоцирует восторженное, а не трезвенно-спокойное отношение к нему, - вспомним здесь Севильского капитула, который требовал от архитектора: "Постройте такой храм, чтобы грядущие поколения говорили: «Капитул, предпринявший такое сооружение, был безумен». - А собор все же стоит!". И действительно, многим из входивших под своды готического храма мистический воздух кружил голову и они, вместо объективного видения целостного готического образа, вычерпывали из него проекции своих и чужих фантазий, выдавая желаемое за действительное, а молчаливый великан позволял им это сделать, безмятежно взирая на виражи человеческих иллюзий и субъективных восприятий.
Одним из камней преткновения, о который споткнулось немалое число путешественников по готическим просторам, является следующий факт. Готический собор - это прежде всего христианское культовое сооружение. Поэтому естественен в нем христианский символизм и христианские же сюжеты. Однако поражаешься тому обилию химер, драконов, грифонов и прочих мифологических существ, какое обнаруживается в убранстве готических храмов. То же чувство недоумения вызывает и наличие астрологических сюжетов. Как и почему в христианском искусстве присутствуют те образы, которые христианское же сознание отрицает? Не плод ли это, рожденный в совместном браке христианством и язычеством? Не доказательство ли это того, что язычество не исчезло под натиском христианства, а продолжило жить в его лоне, растворившись в нем и проявляясь в искусстве таким вот образом? Не доказательство ли это двоеверия, симбиоза христианства и язычества? И даже более того, можно сделать вывод, что произошла не "смена религиозной власти", а трансформация формы религиозной мысли при сохранении ее сущности. И к подобным выводам приходили сторонники религиозного синтеза. Все религии суть проявления одного божественного источника, который таким образом являет себя под различными одеждами, оставаясь по существу неизменным. Христианство - не исключение. Оно преобразило язычество, преобразило ту истину, которая была отдана на сохранение греко-римской мифологии. Метаморфоза единого, а не борьба двух различных миров, как то впоследствии стало декларировать мракобесное жречество, ставшее у руля новой формы религиозного сознания и, как обычно, исказившее, извратившее божественную истину, утилизировав ее для собственной кастовой выгоды. Для такого подхода характерно утверждение единого прочтения символических образов различных религиозных культур. Это понятно. Формы разные, но истина - одна, и символы, ее выражающие, также остаются неизменными. Именно единство прочтения символов дает возможность в любой культуре, в любой религии обнаружить единую истину, которая скрывается за многообразием религиозных форм...
Подобная концепция излагается, например, организацией "Новый Акрополь", именующейся "философской школой", что уже подразумевает восприятие культуры через определенное мировоззрение. "Новый Акрополь", созданный в начале 1970-х гг. аргентинским профессором Хорхе Анхель Ливрагой, в своей религиозно-просветительской деятельности пытается сотворить из египетских мистерий, греко-римской мифологии, христианства, оккультизма Блаватской и иных религиозных и мистических практик единую консонансную симфонию, лейтмотив которой звучит примерно так: "нет истинной религии, ибо всякая религия является только отблеском единой Истины". В частности, на лекциях о готическом искусстве утверждается несомненная связь с предшествующей языческой культурой, проводниками которой являются даже прямые наследники апостолов (в частности, Дионисий Ареопагит). И вот здесь вспоминаются те мифообразы и астрологические сюжеты, разбросанные по фасадам, башням, сводам готических храмов. Откуда они? - Из того двоеверия, которое из поколения в поколение сохраняли мастера готического искусства. Наряду с официальной религиозной формой, выхолощенной и извращенной на протяжении веков, они не забывали и о древних традициях своих предков, помнили о роковом влиянии звезд на жизнь людей и еще много о чем. В их сердце Христос соседствовал с богами Олимпа. Так среди сотен библейских сюжетов и персонажей в убранстве храмов, в иллюстрациях книг появлялись персонифицированные планеты и сказочные существа языческой древности, в которые они продолжали верить как в реально существующие и которым они таким образом воздавали поклонение. В доказательство ссылаются на найденные в глубоких подземельях соборов скульптурки античных божеств, принесенных туда чуть ли не самими апостолами. Более того, сама концепция готического искусства вырастает и зиждется на религиозно-эстетическом поле греко-римской культуры...
Насколько соответствует действительности подобная точка зрения? Представляем мнение по этому поводу французского искусствоведа Эмиля Маля (1862-1954). Его мнение особенно ценно, потому как именно ему в начале XX в. удалось поднять изучение средневековой иконографии из простого антикварного интереса до научной дисциплины. В 1899 г. он защищает диссертацию на тему "Религиозное искусство во Франции в XIII в.", которая через год станет его первой опубликованной монографией. Его труды получили немедленное признание и позволили ему занять должность профессора средневекового искусства в Сорбонне. Преподавая в Сорбонне, он продолжает изучать искусство средневековья, в результате чего появляются очередные труды, посвященные этому периоду. Причем поле его деятельности расширяется, охватывая не только родную Францию, но и Италию, Испанию, Фландрию. В 1924 г. Маль покидает Сорбонну и становится директором Французского Археологического Института в Палаццо Фарнезе в Риме, - пост, который он занимает вплоть до 1937 г. Его труды продолжают выходить как во Франции, которая отметила его вклад членством во Французской Академии и орденом Почетного Легиона, так и в других странах – в Италии, Англии, США, выдерживая не одно издание и после смерти мэтра. Среди прочих упомянем следующие издания: Émile Mâle. L'Art religieux du XIII-e siécle en France. - Paris, 1922; ; Émile Mâle. L'Art religieux du XIII-e siécle en France. - Paris, 1923[1]; Émile Mâle. L'Art religieux de la fin du Moyen âge en France. - Paris, 1925[2]; Émile Mâle. Art et artistes du Moyen âge. - Paris, 1927; Émile Mâle. L'Art religieux de la fin du XVI-e siécle, du XVII-e siécle et du XVIII-e siécle. Italie - France - Espagne - Flandres. - Paris, 1932[3]; Émile Mâle. La Fin du paganisme en Gaule, et les plus anciennes basiliques chrétiennes. - Paris 1950; Émile Mâle. The Early Churches of Rome. - Chicago, 1960 (tr. D. Buxton). Для определения и интерпретации религиозных изображений и для точного выражения символического и теологического смыслов выдающийся французский искусствовед использует таких средневековых авторов, как Исидор Севильский[4], Беда[5], Рабан Мавр[6].
К сожалению, работы Эмиля Маля до сих пор не были переведены на русский язык, что, правда, не мешает отечественным искусствоведам широко использовать его капитальные труды по средневековому искусству в своих исследованиях. Настоящий перевод - первая (хотелось бы надеяться, что не последняя) скромная лепта в попытке загладить эту несправедливость по отношению к французскому искусствоведу и познакомить с ним широкого читателя. Может быть, знакомство с мнением действительно серьезного исследователя поможет кому-нибудь избавиться от тех инсинуаций, которыми новомодные философско-религиозные течения забивают головы впечатлительных неофитов веры и искусства.
До конца средневековья Церковь, используя искусство, не переставала учить человека догматике. Можно ли сказать тоже самое о нравственных наставлениях, преподаваемых посредством витражей, фресок и статуй? Существует ли в XV веке то попечительство о научении христианина своим обязанностям, которое она продемонстрировала в XIII-м?
Искусство конца средневековья не менее расточительно на предупреждения и советы, - известно, какое место занимает во французских соборах изображение Пороков и Добродетелей. Однако происходит любопытный феномен: гравюра, ксилографическая книга, книга иллюстрированная распространяют среди верующих то обучение нравственным нормам, какое некогда давал им собор. И здесь необходимо повторить прекрасные слова Виктора Гюго: "Готическое солнце садится позади гигантского печатного станка Майнца"[7]. На полях "Часослова" Симона Востра (Simon Vostre) разворачиваются темы, какие прежде разбирались в убранстве церковных порталов. Хрупкая книжица, печатаемая всего лишь за один день, в скором времени заменит большую каменную книгу, создаваемую за целое столетие. Тем не менее, не откажутся тотчас от использования монументального искусства; еще долгое время - вплоть до середины XVI века - витражи и барельефы будут учить человека его обязанностям и разъяснять его предназначение.
Однако иллюстрированная книга окажется чаще более выразительной и красноречивой. Потому-то она придет к нам еще ни один раз, когда церковь замолчит, чтобы заставить говорить книгу.
Искусство конца средневековья прежде всего учит человека тому, какое место он занимает в мире. Мы знаем фреску из Campo Santo в Пизе: Бог несет в Своих руках вселенную; земля находится в центре, а семь планет вращаются вокруг своей неподвижной королевы; солнце держится своего чина, как простой вассал; за пределами орбит планет начинается невидимый мир и небеснаяиерархия.
Представляли ли мы когда-нибудь нечто более внушающее доверие? Как тверда была земля под ногами тех поколений!
Это замечательное объяснение загадки мира мы вновь обретаем во Франции. Книги, публикуемые в конце XV века, - например, "Календарь Пастухов" ("Calendrier des Bergers"[8]), являющийся маленькой энциклопедией науки и морали[9], - указывают нам на подобные изображения[10]. Мы обнаружить ее и в последних изданиях, печатающихся почти до конца XVI века.
Однако в 1491 году, когда вышло в свет первое издание "Календаря Пастухов", рождается человек, который приложит руку к пружинам этого древнего механизма, хитроумного и наивного, как часы на башне Страсбургского собора. В 1507 году Коперником уже была открыта истинная система мира. В 1543 году появляется книга, которая лишает землю ее древней королевской власти. Если бы книгопечатники и художники того времени случайно услышали бы разговоры об этих новых идеях, то на них это не произвело бы большого впечатления. В 1560 году они переиздают старый "Календарь Пастухов", совершенно ничего в нем не меняя. Одна гравюра этого издания показывает нам пастуха, потерявшегося в созерцании кругов, описываемых вокруг земли солнцем, луной и планетами; этот простолюдин так восхищен столь искусным бытием, что забывает о своем стаде: целиком поглощенный созерцанием звезд, он даже не замечает волка, похитившего у него барана.
Искусство средневековья остается до конца преданным старой концепции вселенной; ничто не тревожит ее ясности. В 1492 году Христофор Колумб открывает новые земли. Становится ясно, что он нашел не менее половины мира. И что же, художники тотчас пришли от этого в волнение? Ни коим образом. Во всем XVI веке они продолжают представлять Бога-Отца, несущего в Своих руках земной шар, разделенный на три части золотыми поясами: это три части мира - Европа, Азия, Африка. Почему же ничего не меняется в старом облике земли? Можем ли мы сказать наверное, что эта четвертая часть мира охвачена Божьим промыслом? Существует три части мира, как существуют три волхва, и по справедливости один из этих волхвов негр - потому что он символизирует Африку[11].
Такова сила традиции в христианском искусстве[12]. В 1560 году "Календарь Пастухов" с той же безмятежностью, что и во времена св. Людовика, учит древним истинам, которые к тому времени давно уже стали заблуждениями.
Если настоящая наука не отразилась в религиозном искусстве конца средних веков, то псевдонаучные сведения там были встречены весьма охотно. Астрологические измышления, не имевшие возможности попасть в большое искусство Франции в XIII веке, в XVI-м были восприняты церковью.
Античная вера в планеты, руководящие человеческими судьбами, никогда не исчезала. Свв. Отцы не были единодушны в ее осуждении. Средневековая Церковь не проявляла благосклонности к астрологическим изысканиям но и не была ими обеспокоена[13]. Однако в XV веке наблюдается подлинное возрождение астрологии[14]; она вновь появляется одновременно с античной философией, ее оправдывающей. Говорили: если верно то, что все держится в мире, все согласуется, что симпатия объединяет взаимное тяготение всех частей вселенной, - то как же можно сомневаться в том, что человек связан невидимыми нитями с самыми отдаленными планетами? Влияние Солнца невозможно отрицать. Влияние Марса, Венеры, Сатурна хотя и менее чувствительно, но от этого не становится менее реальным. Человек, сформированный этими влияниями, приходящими изо всех частей света есть мир в малом. Вот поэтому-то каждая часть его тела, каждое свойство его души зависят от одного из состояний неба.
Признавали, например, что Марс влияет на печень, Сатурн - на легкое, Солнце - на желудок. Каждый из четырех темпераментов - холерик, флегматик, меланхолик, сангвиник - подобным же образом были поставляемы в зависимость от какой-либо планеты. Считали, что, когда Луна находится в знаке Льва или Стрельца, полезно пускать кровь холерику.
Эти мнения появляются в конце XV века в качестве бесспорных истин. Где мы их можем встретить? - На первой же странице "Часослова"[15]. Наивно изображенное человеческое тело окружают планеты; длинные стрелы исходят от Марса, Сатурна, Солнца, устремляясь к печени, легким, желудку. Четыре стороны света располагаются соответственно четырем темпераментам, которые символизируют четыре фигуры человека, сопровождаемые животными[16]. Надписи указывают, под какими констелляциями[17] следует пускать кровь холерику, флегматику, меланхолику, сангвинику.
Можно удивиться, встретив подобное изображение в заглавии "Часослова": астрология появляется там, как разоблаченная истина[18]. Однако, поразмыслив, становится понятно, что эти концепции тогда никого не шокировали - слишком хорошо они согласовывались с бытовавшими тогда идеями о устроении вселенной. Можно ли утверждать с большей наивностью, что человек является центром мироздания? Для человека Бог запустил планеты вращаться вокруг земли по своим орбитам, и они располагаются на небе не только для того, чтобы радовать глаз, но и чтобы научить человека правилам гигиены.
Эти идеи сами собой приходили на ум христианина, листавшего свой "Часослов", и, не являясь предметом скандала, они совершенно естественно становились темой для наставления. В общем, мы понимаем, что духовенство не было шокировано присутствием изображений планет и их влияний в убранстве храма. Этот мотив встречается в церкви Ferté-Bernard: барельефы XVI века, украшающие южную боковую балюстраду, демонстрируют нам семь персонифицированных планет, сопровождаемых четырьмя темпераментами; надписи не оставляют никаких сомнений о смысле этих изображений. Итак, из "Часослова" астрология в XVI веке проникает в монументальное искусство.
В этом наиболее невинный аспект астрологии. Однако существует и другой. Влияние, оказываемое планетами на ход нашей жизни, без сомнения, велико, но это ежедневное влияние ничего не стоит по сравнению с тем, какое оно имело в самый момент нашего рождения. Родившийся человек - нетронутый воск, готовый воспринять всевозможные отпечатки. Господствующая в тот момент на небе планета накладывает на его бытие неизгладимую печать[19]. В тот самый день характер ребенка и его судьба пишутся в нем. Едва родившись, мы тут же оказываемся ограниченными со всех сторон и только становимся тем, что мы есть. Страшный фатализм, но с которым Церковь, в общем, могла согласиться. Церковь всегда оставляла небольшую часть для свободы: в ее глазах свобода есть только наше право принимать благодать или же отвергать ее. Лишь благодатью мы вырываемся из всемирного механизма; остальное же - природа, то есть фатальность. Все другое полностью соответствует природе нашего темперамента и нашего характера, - то есть наша судьба предопределена и это, в сущности, имеет мало значения. Все темпераменты могут участвовать в искуплении. Святой Петр был сангвиником, святой Павел - холериком, святой Иоанн - меланхоликом, святой Марк - флегматиком: и все четверо сидят одесную Бога. Это то, что хотел сказать Альбрехт Дюрер, когда представлял четыре темперамента под фигурами четырех апостолов[20].
Таким образом, астрологические измышления XVI века не более беспокоили Церковь, чем современные учения о наследственности. Христианин сам мог подумать над тем, являлась ли астрология истиной или заблуждением - мнение на эту тему оставлялось без последствия.
Когда папы заказывали изображения планет и их влияний для залов Ватикана, они, без сомнения, не хотели придать астрологии догматического значения. Если бы их спросили об этом, они, вполне возможно, ответили бы примерно так, как Паскаль: "Когда неизвестна истина вещей, хорошо бы, чтобы существовала общая ошибка, которую фиксировал бы человеческий ум, как, например, луна, которой приписывают изменение времен года, развитие болезней и т.д., - ибо основной болезнью человека является беспокойное любопытство о предметах, которые невозможно познать; и ему лучше пребывать в заблуждении, нежели находиться в этом бесполезном любопытстве".
Полагаю, эти размышления позволяют понять, почему Церковь в XV и XVI веке никогда не запрещала художникам астрологических сюжетов. Они часто встречались в Италии, а оттуда перешли во Францию.
Самый древний пример этого жанра изображений - интересная серия итальянских гравюр, которую обычно приписывают Баччио Бальдини[21]. Каждая планета олицетворяется языческим богом восседающим на колеснице, которую влекут по небу священные животные: орел, запряженный в колесницу Юпитера и голубка, запряженная в колесницу Венеры[22]. На колесах колесницы изображены знаки зодиака, указывающие точки неба, в которых планета имеет наибольшую силу. Ниже - люди, затронутые лучами данной планеты в момент их рождения; они следуют по своему пути и предаются трудам или удовольствиям, предопределенным импульсом небесных светил. Вот, например (рис. 164), под планетой Меркурий - скульпторы, мастера золотых и серебряных дел, живописцы, украшающие гирляндами стены флорентийского дворца; далее - математик, отлаживающий башенные часы, музыкант, играющий на органе, астрологи, что-то высчитывающие на небесной сфере. Как то нам сообщает надпись, Меркурий - планета, которая дает дух, заставляющий полюбить науки, особенно математику, и прививает вкус к прорицанию[23].
Под планетой Венерой - пары, обнявшиеся в танцах и плясках. Сверху замка Амура дамы бросают цветы. В дорогих костюмах французские моды объединяются с итальянскими, а на тканях вышиты галантные французские девизы. Венера действительно планета, которая любит "красивые одежды, украшенные золотом и серебром, песни, игры". Трудно сдержать улыбку при виде этой сцены, но восхитимся любезной наивностью художника, его милому изобретению, его реализму, который смягчает флорентийскую прелесть. Гравюры Баччио Бальдини имели большой успех; я их вижу в свободном подражании по всей Европе. Липпман уже указывал на некоторые из этих подражаний, но среди них есть очень интересные и неизвестные ему[24]. Например, изящные изображения планет, украшающие плафон Cambio в Перуджи[25] и делающие честь изобретательности Перуджино[26], почти без изменений позаимствованы из флорентийских гравюр. Правда, в труде великого художника больше от знания, больше от утонченнойэлегантности. Порой можно подумать, что видишь копию античной резьбы, а это, тем не менее, только копия гравюр Баччио Бальдини.
Фрески апартаментов Борджиа в Ватикане обнаруживают гораздо более свободное подражание. Между тем, очевидно, что художнику были известны эти гравюры, так как наталкиваешься на вещи, которые невозможно объяснить иначе.
В Германии это не только Ганс Бехам[27], который интерпретировал Баччио Бальдини в своей прекрасной серии гравюр. Книгопечатники заставляют копировать планеты итальянских эстампов для того, чтобы ими украшать свои астрологические книги[28].
Во Франции также были известны астрологические гравюры Баччио Бальдини.
В Берлинском кабинете есть серия эстампов сурового народного характера, которые часто являются довольно свободной интерпретацией итальянского творения. Шрайбер[29] и Липпман[30] видят в ней фламандскую работу, - в соответствии с той старинной традицией, которой великодушно следуют в Нидерландах во всех гравюрах, происхождение которых известно. Тем не менее, некоторые детали костюмов и архитектуры могли бы заставить нас вспомнить о Франции: возможно, что Бушо[31] не был неправ, приписывая происхождение этих эстампов артезианской или пикардийской провинциям[32]. Но каким бы не было происхождение этих гравюр, достоверно то, что они были хорошо известны во Франции в конце XV века. Это ими - а не оригиналами Баччио Бальдини - вдохновился художник, иллюстрировавший "Календарь Пастухов". Действительно, мы находим в этой популярной книге, одновременно являющейся альманахом и катехизисом, целую главу о влияниях планет. Это обычная доктрина: всякий, кто, например, родился под знаком Меркурия будет "ловким умельцем, хорошиммехаником, хорошим проповедником, философом, геометром, музыкантом...", и т.д. Гравюра изображает рисующего художника, скульптора, высекающего статую, ученого, смотрящего на звезды. Если сравнить эту гравюру с соответствующим эстампом Берлинского кабинета, то можно тотчас же увидеть имитацию. Одной детали было бы достаточно для того, чтобы снять всякие сомнения: планеты в той и другой серии, представлены божествами во весь рост , а не сидящими на колесницах.
Итак, Франция приняла, как и остальная Европа, астрологические изображения, созданные в Италии[33]. В монументальном искусстве Франции они мне не встречались; но будет не удивительно, если в один прекрасный день их обнаружат под клеевойкраской в какой-нибудь церкви. Они там будут не более неуместными, чем в залах Ватикана.
По крайней мере, я могу отметить их на боках церковных скамей часовни Гайона. Это - маркетри[34], настолько скрытые в нижних частях этих великолепных скамей, что никто, если я не ошибаюсь, их еще не заметил. Мы видим персонифицированные планеты: Солнце, Меркурий и т.д.; а немного дальше - обычные занятия людей, родившихся под влиянием этих планет. Художники заняты живописью и ваянием в своих мастерских: это те, которых коснулся луч Меркурия в момент их рождения. Дама принимает своего возлюбленного, между тем, на улице музыканты исполняют серенаду: таковы судьбы тех, кто родился под влиянием Венеры. Художник Гайона, впрочем, ничего не выдумывает; он попросту всегда держит перед собой "Календарь Пастухов", который копирует или интерпретирует по-своему[35].
Эти древние учения, восходящие к Халдее, не могли долго сохраняться среди больших астрономических открытий. День, когда Коперник сделал свой государственный переворот[36], - он погубил астрологию. Какова вероятность, что планеты влияют на эту землю, которая сама является ни чем иным, как толькооднойиз скромныхпланет? В дальнейшем человек, устремляющий свои взоры к небу, больше не будет напуган вредоносными влияниями звезд, но ужаснется их мрачному безразличию.
Искусство, к счастью, не осталось в лоне этих тщетных спекуляций; оно выражает в человеческой жизни более стоящие идеи, которые могут нас волновать и сей день.
[1]
Переиздана в 1958 г.